Владимир Дегоев: Великая холодная война 1946-1991 гг.: расплата в рассрочку
Апофеоз разрядки :::Принято, и не без основания, считать, что разрядка была плоть от плоти холодной войны. Сколько спорили и будут спорить об этих двух феноменах второй половины XX века! Попытки «закрыть» дискуссию с помощью даже таких блестящих аналитических трудов, как книга Джона Гэддиса («Теперь-то мы знаем»), бесполезны по изначальной и принципиальной неразрешимости поставленной задачи.
Впрочем, кое-что мы действительно знаем. Знаем, что холодная война предотвратила «горячую»; что она была большой игрой с достаточно строгими правилами; что биполярная система стихийно или сознательно эволюционировала в такую форму организации мира, которая, при всем своем несовершенстве, защищала человечество от хаоса и самоликвидации. Даже если все это лишь гипотезы, опрокинутые в прошлое, они дают поводы для осторожного оптимизма, опрокинутого в будущее.
Сугубо гипотетической можно считать и мысль о том, что холодная война явилась чем-то вроде продолжения, доигрывания Второй мировой войны другими средствами. Послевоенные договоренности в каком-то смысле были лишь суррогатом традиционного, классического мирного договора с побежденными. С глобально-геополитической точки зрения, они не столько завершили войну, сколько поменяли в ней линию фронта (о чем, кстати, помышлял Вермахт после крупных поражений на востоке). Во многом это произошло потому, что европейский вопрос чрезвычайной важности – германский – был оставлен без полного и окончательного решения. Он явился мощнейшим генератором напряжения в западно-восточных отношениях с 1945 по 1975 гг. но, возможно, именно поэтому ему суждено было стать столь же фундаментальной предпосылкой к европейской интеграции, то есть к беспрецедентной консолидации Запада перед лицом внутренних и внешних угроз (или того, что принималось за таковые).
Такая консолидация, благодаря присутствию в ней не только экономической и идеологической, но и военно-политической составляющей, подпитывала симметричный процесс по ту сторону «железного занавеса». Это понижало уровень межполярной безопасности и повышало уровень взаимного недоверия. Вместе с тем диалектика развития подобных тенденций неизбежно (что не значит – с гарантированным успехом) заставляла искать механизм ослабления конфронтации или хотя бы управления ситуацией в пределах не слишком рискованных сценариев.
Механизм был найден и назван «разрядкой» – détente (символично или нет, но не английским словом). На Западе и, в гораздо меньшей степени в СССР, она воспринималась неоднозначно. С одной стороны, надеялись увековечить в граните международного права принципы мирного сосуществования и исключить войну раз и навсегда – в Европе, по крайней мере. С другой, многие считали разрядку сложной, исполненной подвохов шахматной партией, в которой не может быть ничейного, взаимовыгодного исхода.
Но оптимистов и скептиков объединяло понимание необходимости подвести наконец черту под трагедией Второй мировой войны в Европе, зафиксировать де-юре то, что давно существовало де-факто. Обострялась потребность в международно-правовых, институциональных гарантиях безопасности, обеспечить которые биполярная система сама по себе, без отлаженных инструментов взаимодействия по жизненно важным направлениям, не могла.
Отсутствие таких инструментов заставило европейцев изрядно перенервничать во время двух Берлинских кризисов – 1948-1949 гг., 1958-1961 гг. (Мы уже не говорим о психологическом состоянии всего человечества в дни Карибского кризиса 1962 года.) Европе надоело быть заложницей нерешенного германского вопроса и американо-советского противоборства. Соответствующие сигналы она послала и в Вашингтон, и в Москву, предложив заменить негласные и не очень надежные правила большой биполярной игры реальными страховочными механизмами.
СССР, в отличие от США, откликнулся моментально. Безопасность и определенность в советско-европейских отношениях ему нужна была как воздух. Отсюда те стремительные темпы, которые приобрела разрядка в Европе со второй половины 1960-х годов. Затем и Вашингтону пришлось активно включиться в этот процесс, чтобы корректировать его в собственных интересах. Москва этому только обрадовалась, ибо у советско-американского направления разрядки был более широкий и более специфический контекст (и подтекст).
Хельсинкское совещание 1975 года явилось кульминацией и триумфом разрядки. Историческая значимость и одновременно уникальность события заключались в том, что через тридцать лет после окончания Второй мировой войны состоялось по сути подписание официального мирного договора о разграничении территорий, сфер влияния в Европе и базовых принципах сохранения безопасности на континенте. Копия Венского конгресса, изданная в 1975 году, казалось, обещала уж никак не менее долгий и благословенный мир, чем оригинал 1815 года.
Трудности перевода
Хельсинки был не только апогеем, но и началом конца разрядки. Причина, вероятно, коренилась в области политико-стратегической доктриналистики и психологии: никто, кроме прекраснодушных и далеких от практики теоретиков конвергенции, толком не знал, нужно ли менять привычную и в принципе доказавшую свою функциональность структуру мира, и если да, то на что. Мнения видных американских политиков и аналитиков о прагматическом назначении подобной архитектуры в вольном изложении звучат примерно так: мы (США и СССР) могли сколько угодно рычать друг на друга, но при этом жизнь научила нас главному – не переступать роковую черту.
Самое ценное в Заключительном акте Хельсинкского совещания 1975 года – это, если не юридически, то морально обязывающая констатация взаимной готовности Запада и Востока признать итоги Второй мировой войны в Европе нерушимыми и бесповоротными. Тем самым, как надеялись, был создан прочный базис для сотрудничества в сфере безопасности и укрепления мер доверия.
Но дальше начинаются неприятности, связанные с проблемой понимания или непонимания одной важной вещи. В Хельсинки, помимо (а то и прежде) всего прочего, между двумя сторонами шел большой и парадоксальный торг. Запад и Восток стремились подороже продать друг другу то единое, нераздельное и бесценное, в чем они оба были кровно заинтересованы, и что именно поэтому не подлежало конвертированию в предмет торговли. Имя этому «товару» -– европейская безопасность.
К сожалению, СССР не сразу осознал, что ему предлагается заплатить за эту безопасность гораздо дороже, чем он может, и гораздо больше, чем готов платить Запад.
Вскоре дали о себе знать все «трудности перевода» с евроатлантического языка. Оказалось, что к западу от «железного занавеса» твердо намерены толковать подпись Москвы под Заключительным актом как ее согласие на иностранное вмешательство во внутренние дела СССР и на радикальную трансформацию советского общества. В Москве совершенно искренне недоумевали, кому и зачем понадобилось нагружать «третью корзину» так, чтобы она перевешивала остальные, – до неподъемной для СССР тяжести. Недоумение быстро переросло в подозрение, а подозрение в убеждение в том, что Заключительный акт замышлялся как плацдарм для массированного, системного и планомерного давления на СССР. В хельсинкском процессе усмотрели новый метод ведения холодной войны, способ выиграть ее нестандартными средствами. С точки зрения Кремля, Запад повернул разрядку в ошибочном, бесперспективном и опасном направлении. Попытки Москвы объясниться на эту тему и выработать компромиссы, к несчастью, совпали с периодом правления в США «выдающихся» теоретиков и практиков мирового правозащитного движения Джимми Картера и Збигнева Бжезинского. Дело пошло совсем скверно, когда выяснилось, что они собираются сделать СССР полигоном, где западные ценности, в первую очередь права человека, должны быть испытаны на приживаемость в несвойственной им, чужеродной среде. Кроме всего прочего, кремлевских лидеров не без основания оскорбило и насторожило, что им бесцеремонно отказали в элементарной способности догадаться, почему правозащитные эксперименты не ставятся в Китае и многих других государствах, не утруждавшихся, в отличие от СССР, даже ленивой имитацией демократии.
Кремль неоднократно и с возрастающим отчаянием обращался к Западу с призывом: «Давайте оставим морализаторство для предвыборных кампаний и поговорим начистоту и по существу!». А существо вопроса виделось в том, что в иерархии общечеловеческих ценностей, провозглашенных в Хельсинки, наивысшей является право человека на жизнь и мир, а все остальное потом.
Такая интерпретация Заключительного акта натолкнулась на жесткое отторжение со стороны Вашингтона. СССР вынужден был искать ответную стратегию.
Сказать по правде, в смысловом контексте хельсинкских договоренностей имелись «трудности перевода» и с советского языка. В Кремле почему-то решили, что Запад никогда не пошел бы на разрядку, будь он столь же сильным и чувствуй он себя столь же уверенно, как прежде. Из этого сомнительного посыла вывели еще одно порочное заключение: коль скоро мир и статус-кво в Европе обеспечены благодаря ослаблению американского империализма, почему бы не воспользоваться этим и не потеснить его в глобальном масштабе. Тогда, кстати, США перестанут носиться с «третьей корзиной», как с писаной торбой – других проблем будет невпроворот.
Так мы оказались в Анголе, Мозамбике, на Африканском роге и даже в Центральной Америке, где объектами нашей военной и экономической помощи становились «прогрессивные», «революционные», «социалистически ориентированные» правительства. Объяснять советское проникновение туда жизненно важными интересами можно лишь при наличии соответствующей пропагандистской задачи и избыточного геополитического воображения. Однако такая линия поведения была совершенно типичной для холодной войны и свидетельствовала о том, что разрядка, во всяком случае с точки зрения географической, – феномен европейский, но не мировой.
Исходя из логики и реалий развития тогдашних глобальных международных противоречий, посягательство СССР на «чужие» или «ничейные» сферы влияния немотивированным никак не назовешь. Адекватно или нет (вопрос дискуссионный), но мы отвечали на военно-стратегические и военно-политические вызовы со стороны Вашингтона, в первую очередь, на его крайне опасные для нас игры с Китаем, между прочим, граничащим с СССР на протяжении нескольких тысяч километров.
Активизация Советского Союза в «нетрадиционных» для него зонах не имела никакого касательства ни к Заключительному акту, ни к задачам СБСЕ. США, однако, предпочли изобразить действия Москвы как вероломное нарушение сложившегося баланса сил и обязательств, принятых в Хельсинки. Столбик термометра холодной войны опять пошел вниз. Начался ее новый виток, вызванный банальным желанием США довести дело до победы – своей, разумеется.
Страх перед непоправимым дал жизнь разрядке, которая в свою очередь, успела произвести на свет документ исторической важности – Заключительный акт, оформивший, казалось навсегда, итоги Второй мировой войны в Европе. Но беда в том, что Запад, разминировав взрывоопасное наследие прошлого, оказался пока еще не готовым к будущему, то есть к продолжению хельсинкского процесса в рамках прагматического партнерства с СССР. Безопасность, в понимании сути которой стороны вроде бы научились находить общий язык, слишком тесно и догматично увязали с сотрудничеством, в котором акцентировались совершенно разные вещи. В результате европейский континент лишился и безопасности, и сотрудничества.
Разрядку похоронила, в первую очередь, манихейская нетерпимость Запада ко всему, что не похоже на него. Он решил уподобить себе такую гигантскую, историческую, многокорневую систему, как Советский Союз, поставив права человека над правами человечества. Врожденный рационализм подвел Запад в самый неудачный момент – именно тогда, когда Восток готов был расстаться со своим революционно-мессианским идеализмом.
Поражение с нулевой суммой
В президентство Картера, провозгласившего себя борцом против аморализма в политике, США начали широкое наступление на всех фронтах холодной войны и были не прочь на некоторых ее периферийных театрах поиграть и в «горячую». На словах декларируя идею взаимной выгоды (для Запада и Востока) хельсинкских соглашений, Вашингтон вольно или невольно перевел разрядку в режим жесткой игры с нулевой суммой.
Возможно, в советском руководстве тоже были люди, мечтавшие о «чистой победе», но им не дали взять верх над здравым смыслом. До сих пор не совсем и не все ясно из того, что заставило Москву полезть в Африку. Доподлинно лишь одно – только не стремление идти на открытую конфронтацию с Белым домом и свернуть разрядку в Европе. Для Леонида Ильича Брежнева, так гордившегося своим действительно выдающимся вкладом в дело сохранения мира во всем мире, это было бы личным поражением. К сожалению, ему и в голову не могла придти мысль о готовности США увязывать что угодно с чем угодно. В данном случае – африканские проблемы, периферийные для отношений «Запад-Восток», с фундаментальными вопросами европейской безопасности.
А уж характер и масштабы реакции Вашингтона на вмешательство Москвы в афганскую неразбериху вообще оказались неожиданностью для Кремля, который был убежден, что другого выхода, кроме как подавлять реальную угрозу южным окраинам СССР, просто не существовало. Угрозу эту представлял не столько сам Афганистан (хотя и он в его тогдашнем состоянии тоже), сколько невольно обретенная им новая роль в стратегической расстановке сил на Среднем Востоке. В начале 1979 года американцы потеряли Иран, и их стремление найти другого союзника по соседству – в обстановке афганской смуты – автоматически провоцировало поиск в известном и крайне нежелательном для СССР направлении. По здравом (или не совсем здравом) размышлении Кремль решил упредить США и заполнить политический вакуум в Афганистане, граничившем, между прочим, не с Техасом, а с советской Средней Азией.
Мы надеялись, что уж кто-кто, а США, стерегущие благополучие своих граждан за тридевять земель от собственных границ, нас легко поймут. И в этой надежде не было никакой наивности. Сегодня уже не секрет, что высшее руководство в Белом доме и экспертное сообщество за его стенами анализировали причины ввода советских войск в Афганистан, основываясь на хрестоматийных представлениях о способах обороны великой державы от внешней опасности. Этот анализ ничем не отличался от хода мыслей кремлевских политических и военных стратегов.
Наивными мы оказались в другом – в предположении, что США, прекрасно осознавая логику наших действий, не откажутся хотя бы от видимости джентльменского поведения в данном вопросе. Речь, конечно, шла не об открытом, а о завуалированном, молчаливом признании законного права СССР на защиту своих непосредственных рубежей. То есть даже не права, а обязанности ответить на вызов, природа которого ясна как божий день.
Не стоит исключать и гипотезу о том, что Кремль ожидал некоего подобия ответной учтивости Вашингтона в благодарность за очевидную сдержанность СССР на всем протяжении вьетнамской войны и за ту самую советскую дипломатическую помощь американцам, которая позволила им унести ноги из Индокитая без еще более унизительных моральных и физических потерь.
Американцы ответили в лучших традициях холодной войны, начав глобальную пропагандистскую кампанию по созданию образа «империи зла». Кампания напоминала межконтинентальную ракету с разделяющимися боеголовками, накрывающими сразу несколько целей. Главные из них: полностью дискредитировать СССР во всех «трех мирах», обзавестись аргументами для безудержной гонки вооружений и бесконтрольной помощи американским сателлитам, окончательно изжить вьетнамский синдром, в том числе путем превращения Афганистана в советский Вьетнам. Иначе говоря, показать всем, что разрядка была фундаментальной ошибкой Запада, которую нужно срочно исправлять испытанными методами холодной войны.
Хотя подобный поворот событий не делает особой чести кремлевским аналитикам, которые к тому и были призваны, чтобы просчитывать любые сценарии, оправдание для наших внешнеполитических структур все же есть. Оно не только в том, что к экспертному мнению в Политбюро не всегда прислушивались, но и в том, что уж слишком притянутым за уши выглядел аргумент Запада о том, что действия СССР вне Европы – это угроза Европе, а значит вопиющее нарушение буквы и духа хельсинкских соглашений.
Чем-то вроде парадокса можно считать драматическую коллизию между страстным желанием Л. И. Брежнева остаться в истории могильщиком холодной войны и нечаянным превращением генсека в ее реаниматора. Лихорадочные потуги физически и интеллектуально одряхлевшего кремлевского руководства возродить разрядку обесценивались дефицитом новых идей и нестандартных подходов, но в основном – воинственно-обструкционистской позицией Вашингтона.
Сменивший Картера Рейган был лучше своего предшественника подготовлен к решению задачи уничтожения «зла» (коммунизма) и его олицетворения (СССР). Новый президент обладал огромной волей и звериной интуицией, что оказалось востребованнее и эффективнее хорошего образования и незаурядного ума. В отличие от Картера, слишком поздно отказавшегося от лицемерной игры в права человека, Рейган вообще не стал терять времени на упражнения в высокой гуманистической риторике и, не смущаясь, громогласно объявил своей идеей-фикс разрушение «империи зла». Поставив перед собой по сути одну-единственную цель, он ринулся на нее как носорог, никуда не сворачивая и ни с чем не считаясь.
Именно Рейган – не самая выдающаяся личность в американском президентском ареопаге – вывел историю холодной войны на финишную прямую, в конце которой нас не ждало ничего хорошего.
В 1980-е годы на Западе, разочаровавшемся в либерализме, поднялась неоконсервативная волна, а на Востоке, уставшем от авторитаризма, поднялась волна либеральная. Схлестнувшись, они лишь усилили объективные и субъективные составляющие процесса, приведшего к гибели СССР.
1991 год выявил не только очередную трагедию нашей истории, но и ее грустную иронию: мы выиграли Вторую мировой войну в союзе с государствами, от которых впоследствии потерпели сокрушительное поражение в холодной войне.
Старые грабли?
Хочет ли нынешняя Россия извлечь из этого уроки? Безусловно, да. Куда сложнее вопрос – сдюжим ли и позволят ли? Но, думаю, и на него есть ответ: если сдюжим, то позволят.
Дискуссия о том, в каком ключе перенастраиваются современные международные отношения и чем это закончится, идет уже давно. Нынешний мировой кризис придал ей нервную и местами апокалипсическую тональность, поскольку народы и государства не раз испытывали на себе последствия применения радикальных методов выхода из кризисных состояний.
Вернулось в терминологический обиход понятие «холодная война». Одних она страшит, в других вселяет оптимизм как наименьшее зло. Сложная борьба между опасениями и надеждами на фоне рушащейся мироэкономической архитектуры вызвала к жизни идею о переиздании хельсинкского Заключительного акта с поправками на одно существенное обстоятельство – с 1975 года прошла целая эпоха, наполненная событиями, вероятность которых когда-то оценивалась как приближающаяся к нулю.
Мысль глубокая и захватывающая воображение прежде всего теоретически возникающей для нас возможностью хотя бы чем-нибудь «размочить» тот сухой счет, с которым мы в 1991 году проиграли холодную войну.
Никакая иная мотивировка не должна и не может быть для России стимулом к разработке и подписанию Хельсинки-2. Проблема в том, чтобы игра для нас, как минимум, стоила свеч. А для этого надо учесть весь опыт того трудного взаимодействия между Западом и Востоком, которое предшествовало, сопровождало и последовало за Хельсинки-1.
Когда оглядываешься в прошлое, зная, что произошло за последние три-четыре десятилетия, так и подмывает задаться некоторыми вопросами.
Не для того ли понадобился Заключительный акт 1975 года, закрепивший базовые принципы Ялтинско-Потсдамской системы, чтобы проложить дорогу к ее полному демонтажу через какие-то пятнадцать лет?
Почему именно для СССР разрядка стала той самой ловушкой, куда так боялись угодить США и Европа?
Как могло случиться, что при обмене глобальными, региональными и локальными уступками между Востоком и Западом весь потенциал явных или скрытых преимуществ в этих сделках достался «им», а весь деструктивный потенциал выпал на нашу долю?
Кто или что мешало Кремлю уже после пятилетки пышных похорон приложить не сверхчеловеческие, а просто адекватные усилия к тому, чтобы не поощрять Вашингтон к (совершенно нормальному) соблазну сначала добить СССР, а затем поставить на колени новую Россию?
Конечно, задним числом и задним умом можно дать сколько угодно правдоподобных ответов и красиво упаковать их в каталожные ящики. Но все они не проясняют суть случившегося, а лишь объясняют его с помощью доводов, не противоречащих логике и почерпнутых из совершенно определенных идеологических источников.
Автор этих строк не принадлежал и не принадлежит к поклонникам конспирологических теорий. Не потому, что кто-то смог доказать их абсурдность, и не потому, что в них верит слишком много людей. Меня не убеждает даже полное совпадение того, что произошло в 1991 году, с подробными и некогда засекреченными планами ЦРУ по методичному разрушению СССР изнутри и извне. В самом факте существования проекта развала советского строя и советской страны нет сомнений. Однако для того, чтобы подобный проект сработал сам по себе, без участия других обстоятельств, нужно было бы превратить его в невероятное по размерам, фантастическое по сложности и безукоризненное по организации предприятие. А такие предприятия возможны лишь в теории. На практике они недолговечны и ненадежны: в них непременно что-то ломается, что-то не стыкуется, а что-то дает обратный эффект. Не говоря уже о некорректности отождествления таких структурных монстров с понятием «заговор».
Мало что доказывает и теория «пятой колонны». В любых, даже самых благополучных государствах есть люди, по разным причинам желающие его гибели, вольно или невольно работающие на эту задачу. В конечном итоге безуспешно. При определенном стечении обстоятельств кризисного или катастрофического характера «колоннисты» могут стать калифами на час, но вскоре все возвращается на исторические круги своя, зачастую с большими потерями для узурпаторов, возомнивших себя творцами державных судеб. Грош цена тому государству и той цивилизации, которые летально уязвимы для горстки полуграмотных (или очень грамотных) маргиналов.
А ведь Советскому Союзу цена была не грош! В том-то вся и загадка, которую теперь уже не разгадаешь, сколько ни набивай библиотечные стеллажи пухлыми книгами с хорошо продающимися названиями вроде: «Как это было», «Иного не дано», «Приговор выносит история» и т.д.
В порядке лирического отступления скажу, что любые, не слишком расходящиеся с элементарными правилами логики, объяснения причин уже случившегося имеют право на существование, поскольку эти объяснения по большому, философскому счету нечем проверить на предмет их соответствия «истине». Тем более нет способов, кроме сугубо абстрактных, доказать вероятность не случившегося, но потенциально возможного.
Формула «если произошло именно так, то иначе и быть не могло» есть простой, удобный и столь же пустой довод в пользу идеи о наличии неумолимых исторических законов, работающих как хорошо смазанный шестерёночный механизм.
Как ни покажется странным, такой «ненаучный» инструмент, как вера в исторические счастливые или трагимистические случайности, к числу которых относится и личностный фактор, порой может приоткрыть завесу тайны над прошлым больше, чем блистательные научные исследования, основанные на четко выстроенных причинно-следственных связях, которые почему-то принято называть закономерностями.
Все это мы к тому, что в каждый момент своего существования Россия и ее руководители находятся в ситуации выбора. Но далеко не каждый день этот выбор приобретает стратегическое, судьбоносное содержание. Когда приобретает, нужна полная мобилизация ума, воли, интуиции.
Это, разумеется, касается и внешней политики. Сегодня, похоже, мы затеваем – то ли по своей собственной инициативе, то ли в ответ на чьи-то сигналы – чрезвычайно сложную шахматно-дипломатическую партию. Не берусь судить, насколько она рискованна и своевременна, но хорошо понимаю те прагматические мотивы, которые лежат в ее подоплеке. Они основаны на простом постулате: любая война рано или поздно заканчивается мирным договором. Холодная война, при всей своей низкой температуре, не должна быть исключением, но она им является до сих пор.
В определенном смысле России выгодно отсутствие всеобъемлющего международно-правового документа, по сути выполняющего функции «большого мирного договора» (всякие там бравурные «хартии» не в счет). Это позволяет Москве делать хорошую мину при плохой игре и не холить в себе глубоко засевший комплекс обманутого и поверженного.
В 1990-е годы Вашингтон безжалостно добивал лежачего. И в этом виноваты прежде всего мы сами, оказавшиеся неспособными устоять на ногах. Будем, однако, справедливы: какое-то подобие милосердия (если это милосердие, а не циничный расчет) США все же проявили. Прочно обосновавшись на постсоветской периферии и в самом Кремле, американцы не пошли по пути широкомасштабного официального оформления итогов катастрофического поражения СССР, расплачиваться за которое пришлось России. На дне чаши нашего позора и унижения они кое-что оставили. (Не известно, кстати, как бы мы поступили на их месте.) Впрочем, особой нужды в ее полном осушении тогда никто не видел – и так все было ясно.
Ночь нежна
Нынче ситуация изменилась принципиально. Россия уже не та, не хочет быть «той» и не будет. С одной стороны, это упрощает проблему «перезагрузки» миросистемных связей вообще и российско-американских отношений, в частности. Единство, управляемость, вменяемость государства с территорией в 17 млн. кв. км, богатейшими ресурсами и внушительным ядерным потенциалом – это для мирового сообщества страховка от самого жуткого сценария, как минимум. Кроме того, наличие в лице России, независимо от ее имперско-реставраторских амбиций, целостного центра силы и влияния (вместо нескольких десятков «построссийских» княжеств, о которых не перестает грезить З. Бжезинский), безусловно представляет собой очень важную предпосылку к геополитическому переустройству переусложненного, хаотизированного мира на новых, более простых и функциональных основаниях. Это поможет избежать двух деструктивных крайностей – однополярной диктатуры и многополярной охлократии. В условиях нынешнего и будущих экономических кризисов мораторий на испытание усовершенствованных политтехнологий расчленения России особенно актуален.
С другой стороны, для всех тех, кто привык к неспешному вкушению сочных плодов победы в холодной войне и устроился в постсоветских реалиях вполне комфортно, Россия создает большие сложности своим бестактным нежеланием быть слабой, больной, бедной и покладистой. Махина западного агитпропа растиражировала страшилки о том, что Москва вожделеет о «переигровке» холодной войны и о полной ревизии ее итогов. Тут же раздается боевой клич: «Ни шагу назад! Россия должна быть наказана за свой наглый реваншизм!».
Основание задуматься у США есть. И дело отнюдь не в том, что Россия хочет холодной войны, а в том, что она ее уже не боится (по крайней мере, если верить заявлениям кремлевского руководства). Это совсем не одно и то же, хотя в Вашингтоне так не считают.
Администрация и мозговой штаб Барака Обамы пока на распутье. За что браться в первую очередь, когда одна проблема головоломнее другой? Общая задача-то ясна – сохранить, а лучше упрочить глобальную диктатуру США. Но поди-ка реши ее сегодня! Этого не добьешься простой заменой старого и точного термина «господство» на политкорректный эвфемизм «лидерство». И то, и другое миру изрядно надоело. Он терпел, скрепя сердце, пока на его голову не обрушился самый тяжелый за всю историю капитализма экономический кризис, который был взращен и грянул в США, накрыв своими разрушительными волнами всю планету. Россию – не в последнюю очередь.
Не стану ни утверждать, ни отрицать, что нынешняя ситуация – подходящий момент для широкой и принципиальной постановки проблемы международно-правового закрепления того, что существовало де-факто, то есть общих геополитических итогов холодной войны. Однако это тот случай, когда дьявол не прячется в деталях, а красуется у всех на виду. И задает свои коварные вопросы, от которых никуда не деться.
В самом деле, что означает – подвести итоги? Закрепить соотношение сил, сложившееся на постсоветском пространстве, иначе говоря – узаконить и сделать необратимыми наши потери? Признать южную периферию бывшего СССР сферой неоспоримых интересов США? «Конституировать» право Украины, стран Закавказья и (чего доброго) Центральной Азии вступать в «сообщество наций» под названием НАТО? А, быть может, утвердить новый евразийский экономический порядок, который превратит российские ресурсы в общечеловеческое достояние и тем самым устранит допущенную природой «несправедливость»?
Что же взамен? Вероятно, обещание «ни на дюйм» не расширять систему ПРО в Европе и не нацеливать ее против России; согласие на сокращение американского ядерно-стратегического арсенала до такого уровня, когда Россию можно будет уничтожить не тридцать раз, а всего лишь три; гарантия неприменения этого оружия против нас, если мы вернемся на путь правоверной демократии; заверения в готовности оказывать инвестиционную помощь, в которой Запад нынче нуждается больше, чем Россия.
Да, не густо. Так что Кремлю не помешает вспомнить, с кем он уже имел и собирается иметь дело. Ребята там, прямо скажем, не простые. Кое в чем мастера непревзойденные. Поэтому прежде чем садиться с ними за «великую шахматную доску», нужно крепко подумать и тщательно взвесить свои шансы. А для начала – решить для себя, насколько остра необходимость в подобном турнире именно сейчас.
* * *
В заключение опять немного лирики. В недавнем прошлом я часто и подолгу общался с американскими дипломатами. Возможно, среди них есть и другие, но мне в основном попадались люди умные, тонкие, обаятельные, превосходно образованные и понимающие Россию гораздо лучше, чем мог бы предположить даже не скупой на похвалы человек. Между прочим, политические темы были лишь частью этого общения. Когда доходило до них, все по сути сводилось к одному вопросу: «Что именно должны сделать США для улучшения испорченных отношений с Россией?».
Отвечал и отвечаю. Без всякого гнева и пристрастия. С огромной любовью к Америке, подарившей мне столько друзей, столько впечатлений и столько счастливых мгновений.
«Уйдите из постсоветского пространства. Уйдите тихо и безвозвратно. Уйдите, Христа ради, от греха подальше. Это не будет потерей вашего лица. Это будет возвращением нашего. И тогда российско-американская дружба станет такой же нежной, как та незабываемая ночь у Фицджеральда, которого в России обожают.»
Владимир Дегоев – профессор МГИМО – Университета МИД России
ИА REGNUM
